На главную / Интервью / 2012 год
18.12.2012
О стихах лауреата премии Фонда Астафьева Игоря Кузнецова.
У меня, признаюсь, был соблазн назвать эти заметки несколько игриво — «Человек из Кемерово», благо, одноименная композиция БГ допускает самые широкие толкования, а Игорь Кузнецов как раз кемеровчанин, к тому же хорошо, очевидно, представляющий себе те ситуации, когда с полным правом можно подпеть: «У меня были проблемы — я зашел чересчур далеко». С некоторых пор для меня важны географические и иные обстоятельства жизни поэта, чьи стихи попадают мне в руки: помню, я беседовал с одним японским славистом и поинтересовался, как они воспринимают поэзию, в чем радикальное отличие от западного способа читать и слушать стихи. Японец с готовностью, словно ждал этого вопроса, пояснил, что для них важно не только то, что поэт читает, а как он при этом выглядит, во что одет, как двигается, жестикулирует etc. А поскольку я уже тогда хорошо понимал, что дьявол изящной словесности кроется в деталях, то после этого давнишнего разговора принялся обращать внимание на все нюансы и мелочи, которые вовсе не мелочи, разумеется.
Поначалу я принял Кузнецова за моряка, главным образом, из-за его походки вразвалочку, манеры неспешно закуривать и столь же неспешно цедить слова — и эта холодноватая пластика не замедлила отозваться в его стихах, с их плавающим ритмом, словно заданным болтанкой океанского шторма. Но важнее здесь, как мне кажется, факт проживания поэта в ядреной (почти ядерной) атмосфере черного угольного бассейна, звонко называющегося Кузбасс. Как в текстах поэтов уральской школы явно различим плохо сдерживаемый грохот свердловских машиностроительных заводов, а иные строчки, как у желчного Кальпиди, дают отчетливое послевкусие смога, пахнущего химикатами, так строки Игоря Кузнецова плотно оседают в памяти, точно угольная пыль в нетронутых никотином легких, «и тогда пустота черным снегом стучится в мое окно...», а за окном «в панцире белом река — подобно заснувшей рыбе». Его строки шершавы на ощупь, никакой тебе гладкописи, они поскрипывают на зубах, словно песок, который ветром швырнуло тебе в лицо. Впечатление от них — будто пожал чью-то мозолистую ладонь: рукопожатие, как наждачная бумага, дерет кожу, но при этом неожиданно придает сил.
Вот это ощущение обретенной от его стихов силы, пожалуй, самое главное — я за практическую пользу, приносимую стихами, уж извините, вот такой я прагматик. Незадолго до того, как получить от смазливого выродка маслину в живот, «наше все» написал, что любезен он будет читателю хоть и через сто лет потому, что «чувства добрые я лирой пробуждал». Там дальше и про свободу, и про милость к падшим, но все же вот это, о пробуждении добрых чувств, Пушкин поставил на первое место, а уж он понимал в иерархиях, и не только дворцовых. Времена, впрочем, изменились, они теперь «и для брутов слишком круты», так что можно уже, не кокетничая, высказаться шире: поэзия существует для того, чтобы попросту — пробуждать чувства. Возбуждать ощущения, выводить из спячки, воскрешать полумертвых. Кто сказал, что книга должна делать человека лучше? Лучше кого? И что такое хороший человек, уж не оксюморон ли? Пробуждать чувства, да хоть бы и злые, должна поэзия, потому что нет у нас другого спасения от всеобщей анемии, прописанной нам главврачами мировой закулисы. Мы не в темном царстве проживаем — но в сонном, и не лучи света тут нужны, но прожектора, пусть их ослепительный свет и гарантирует неминуемую пальбу. Петр Вайль однажды заметил, что, когда не знаешь, как поступить, надо срочно совершить поступок, неважно, какой. Стихи Игоря Кузнецова к этому как раз и подталкивают, несмотря на то, что их лирический герой в роли «долбоеба-мячика без хозяйки-Тани» в основном рефлектирует, лежа на диване и отвернувшись к стене, в то время как вокруг него разворачиваются вот такие галлюциногенные дела:
Прохладный линолеум целует ступни,
трубка захлебывается в гудках,
мысли плавают как в аквариуме гуппи,
шевеля хвостами в больших зрачках…
И получается интересная вещь — вот «ты разгребаешь разный хлам, / над каждой безделушкой плачешь», но приходит, наконец, минута, когда надо выплюнуть окурок и выйти из подъезда, хлопнув дверью, с открытым забралом отправившись навстречу судьбе. Если читать внимательно, то практически в любом стихотворении Игоря Кузнецова присутствует этот поворотный момент действия, который надо просто не прозевать. Говоря же о вещах терапевтических, то лишь в первой примерно части стихотворения, какое ни возьми, Кузнецов ставит диагноз персонажам, обстоятельствам или мирозданию («…я поставил судьбу на карту, а карта бита»). А вот ближе к концу — начинается поиск не только обезболивающего, в роли которого далеко не всегда выступает пиво из холодильника, как это может показаться на первый взгляд, начинается поиск противоядия почти метафизической пробы: «…мы идем по мосту в роддом, мы оттуда родом, завязать пуповины как гордиевы узлы…».
Как читает свои стихи Кузнецов, я, к сожалению, никогда не слышал. Ничего, послушаю еще — что же касается собственно слуха, кстати, то у автора он безупречный, иначе не возникали бы здесь и там роскошные аллитерации типа «за Кая я не проканаю». Но когда я читал стихи Игоря с листа, нужная интонация прорывалась сама собой. И это даже не интонация чтеца, это интонация текста, он живет сам по себе, он, если угодно, сам себе тождественен. Звучит он с легкой, неистеричной мужественной хрипотцой. Как справедливо заметил в одном из своих стихотворений Сергей Жадан, «поэзия пишется горлом, но это горло безнадежно простужено». И я уверен, что такая вот «высокая болезнь» Игоря Кузнецова будет только прогрессировать.
Игорь БЕЛОВ — поэт, переводчик, живет в Калининграде.
Нечаев Антон
Оргкомитет конкурса