06.05.2013
Родилась в 1975 году. Окончила Литературный институт имени Горького. Работала в газете «Русский курьер» обозревателем отдела, сотрудничала с электронными СМИ; участница Международного литературного фестиваля имени Волошина, Девятого Форума молодых писателей России в Липках. Публиковалась в журналах «Октябрь», «Дружба народов», «Юность», «Вестник Европы».
рассказ
— Здорово! — в трубке раздался голос какой-то бабы. — У тебя есть фотка генерала Джарулы? Он там в камуфляже, в правой руке калаш, в левой — клюшка для гольфа. Не могу найти — ни в его архиве, ни в ЖЖ, ни на сайтах… Мы с Машкой искали-искали, ну знаешь, последняя его, рыжая такая пионерка. Помогает, помещение нашла для выставки.
Катя ничего не могла понять: пионерка? Выставка? Фотки? Но спросить не решалась. Баба явно не ошиблась номером и звонит ей.
— А этой фотографии у тебя нет — там лидер сербских националистов… как его? Ну как его! … и мальчик с флажком, а?
— Воислав Шешель, что ли? — подала голос Катя.
— Ну да, Шешель и мальчик с флажком!.. Помнишь, он показывал эти фоты на сейшене в Царицыно, первого июня, еще пришел весь на отходняках, с Балкан только вернулся?.. Я тогда за водкой для него бегала, помнишь?
«Раз говорит про Царицынскую поляну первого июня — значит из хипповской тусовки, — поняла Катя, — но кто «он»?»
— Ты че-то не догоняешь. Ну, хоть ваши с ним командировочные фотографии у тебя есть? Полуголая герла в венке прыгает через костер, там, под Можайском, куда вы с ним ездили на Ивана Купалу?!..
И тут комнату будто наполнили запахи весны и звуки бубна. Они с Володей Петренко шли на звуки по лесной тропе, и вокруг было все светло-зеленое, шумное, свежее. Он, огромный, с черными кучерявыми волосами, с печальными цыганскими глазами, впереди. Она за ним не поспевала. Потом, в потемках, вереница двигалась по ночному лесу, мужчины с факелами, женские глаза призывно мерцали из-под тяжелых венков. На поляне горят костры, в середке торчит идол, вокруг него в хороводе сплелись десятки влажных рук. Толпа становится коловратом и вращается, призывая солнце подняться в светлеющее небо. Быстрее! Быстрее!.. Дорога каждая минута этой весны, надо прожить ее, а не проспать! Жрец — бородатое лицо обрамлено дубовым венком — просит у богов полной жизни, долгой молодости. Но он ничего не может, может только Петренко. Он щелкает и щелкает своим Кэноном, в складках его майки залегла влага, он, как титан, непрерывно и в одиночку борется с Хроносом, перемалывающим нас с равнодушием машины…
— Не успеем, наверное, к сорока дням… — голос из телефонной трубки трещал и трещал, мешая Кате предаваться грезам о прошлом.
— К сорока дням? — переспросила она. — К каким сорока дням?
— Как это — к каким? — на том конце провода зависла пауза. — Ты что, не знала, что Володька умер? Ах ты, паразитка! Декоративное растение! Как он меня тогда локтем в бок толкнул на поляне в Царицыно, когда я к нему полезла! Думала, ребро сломал, так вдарил. Обломайся! Пошла вон, не мешай клеиться к Катьке. А ты только глаза на него пучила свои здоровенные. Зачем глаза пучила, тебя спрашиваю?
— Так он что, интересовался, что ли, мной? — обалдело произнесла Катя, но звонившую все равно не вспомнила. — В каком году это было? Ну, наш сейшен на поляне?
— В девяносто девятом… Фартовая ты девка, но дура! — прокричала тусовщица. — Лучший московский стрингер за гроши прется с тобой в какую-то дыру, как его… самый маленький город России… полторы тысячи человек…. Я еще бегала в ларек и покупала газету с твоим репортажем и его фотографиями! Ну, городишко этот, еще назван в честь какого-то расстрелянного партизана!..
— Чекалин…— произнесла Катя и опять отключилась.
…Большой и грустный, как ньюфаундленд, Петренко сидит напротив настоятеля чекалинского храма. Его цыганские глаза мерцают из полумрака. В храме пусто, ходят косые лучи. За окном буйствует летняя зелень. Глаза священника пусты, он рассказывает, как его дочь затащили в машину приезжие хулиганы, а местные стояли невдалеке и молчали. Как две недели ремонтировал полы в церкви, но доски крали каждую ночь, и он сдался. «А-а, — поп махнул рукой, — все равно никто не зайдет». И позвал за свечной прилавок, там и распили бутылку. Петренко быстро напился, и Катя злилась на него. …После ходили в местную богадельню, бывшую прежде корпусами больницы. Для молодых оставили две койки, остальное заняли брошенные детьми старики. Дед с бородищей жаловался на голод, дескать, его четыре тысячи забирают, а кормят от силы на полторы. Петренко насовал ему за пазуху мятых сотенных, наверняка, все командировочные спустил… Права, видно, тусовщица эта. Ради чего ему, именитому фотокору, стрингеру с баснословными гонорарами, нужно было тащиться с ней на перекладных в такую даль?.. Пятьдесят баксов заплатили тогда ему за снимок…
Катя поднесла трубку к уху, у ее собеседницы, видно, был радиотелефон, который она взяла с собой в туалет. Струя билась о стенки унитаза. Прошумел слив.
…Потом были в похоронной конторе, единственном доходном месте в городе, — там рассказали, что в год умирает чуть не полсотни, а рождается два-три человека. Одно слово — Лихвин… Так назывался Чекалин до революции. С дореволюционных времен в городе остался острожный замок. Здешний дачник, академик, как-то предложил сделать из него гостиницу для богатых чудаков. С тех пор лихвинцы верят, что однажды явится кто-то добрый и богатый, и отстроит замок, и поедут к ним туристы, и разбогатеют все так, что каждый сможет построить себе зимний нужник с унитазом…
«Так вот и я думала, — сказала про себя Катя,— что раздастся вдруг звонок и явится кто-то за мной, и уведет в другую жизнь. Звонок — и обязательно утром… А вдруг это и был Петренко? Он и явился. Только не домой, а в нашу редакцию, к другу… Да ладно! Что за чепуха! Он был обычным фотокором, алкашом, неопрятным, грубым матерщинником. С попом тогда напился. На последнюю электричку опоздали. Пришлось мерзнуть, ловить попутку. Потом пересаживаться в другую, третью… Не бог весть какой был кавалер»…
— Он пытался спасти наш ГЛАВЖЛОБСБЫТ! — кричала хиппушка. — В одиночку!
— Чего спасти? — не поняла Катя.
— Ну, ни во что не въезжаешь! ГЛАВ-ЖЛОБ-СБЫТ! Страну спасти! Страну! — кричала тусовщица, и телефонная трубка звенела от ее визга. — Горби на Форосе записал видеопослание к международной общественности. Каким-то макаром кассета попала в Москву, в программу «Взгляд». Но взглядовцы не могли переправить ее на Запад. Повез Володька! Это хоть знаешь? Он рисковал! Он мог так накрыться! Он тогда работал в датской газете. Сел в поезд Москва-Хельсинки. И передал кассету в корпункт СиЭнЭн! Буржуи ему тогда хорошо отвалили. Купил флэт в центре. Потом продал, чтобы развязаться с чеченцами. Ему даже пришлось ховаться от них в Абхазии, он там два года землю пахал. Тогда как раз Грузия бомбила Абхазию. А ты знала, что Володька единственный из российских фотографов снял Ахмад-шаха Масуда?
Катя молчала.
— Фартовая ты герла, но дура! Такого мужика могла отхватить! А как он поехал на войну в Югославию — тоже не знала? Ну, ты дерево! Ему немцы съемки заказали. И у него не было ксивы! Они вдвоем с другом за ночь сделали ему удостоверение спецкора «Правды». Просто купили в ларьке газету и отсканировали ну, эту… верхушку газеты…
— Шапку, — тихо поправила Катя.
— Да, шапку, с орденами! Слепили печать. На принтере! А как он прошел в буденновскую больницу!
Хиппушка шумно вздохнула.
— Тогда по ящику показали его портрет. По приказу главаря боевиков Салмана Радуева расстрелян фотокорреспондент Владимир Петренко. Я в нокауте, мне скорую вызвали. Володька сам потом рассказывал! Он с другими журналюгами бухал в Нальчике, подъехал бомбила, говорит, могу подкинуть в Буденновск. Другие трусанули. А он поехал! С ним еще один писака. Влили в себя поллитра — и двинули. Входят к Радуеву, он в кабинете старшей медсестры. Говорит, фу, от вас несет кафирским напитком! Потом Володя пропал. Его спутник выбрался за кордон, и сразу телевизионщикам: Петренко убит.
— Так ведь он уцелел… — робко, со вздохом проговорила Катя.
— Помню, — не слыша Катю, проговорила бабенка, — думала тогда — любимый мужик погиб. Хоть у нас с ним ни фига не было, — все равно любимый! И вообще последний в России мужик! Для чего жить? Я в Текстильщиках на вписке. Ночь, зима. Пошла, легла на рельсы. А электрички нет. Ночная дыра в расписании. Заколела — насилу потом разогнулась. Дома в ванну, стучу зубами и реву. Вся на изменах. А потом кореш позвонил, живой, говорит, твой Петренко! Володька мне сам потом рассказывал, пошел на пятый этаж, сел на койку, заснул. Сколько выпил-то! Утром выбрался. Нет, ты подумай — люди близко подходить к больнице боялись, — а он спит там, как младенец!
Катя не знала про Буденновск. Не знала и про то, как Петренко передавал горбачевскую кассету на запад. Про то, как Володя снимал талибов — слышала. Рассказывал в ее застолье. Она пригласила его на день рождения, он пришел пораньше и помог ей с готовкой. Ловко разделал рыбу, потер на нее сыра, залил майонезом, поставил в духовку. Еще салат какой-то мудреный сделал, с морепродуктами. Там были креветки, морская капуста… «Господи, — поразилась самой себе Катя, — как это возможно? Помню состав салата, — но не помню про его поездку в Буденновск? Не знала про кассету с горбачевской записью? Ничего о нем не знала?! Как это?»
Все вокруг знали — а она — нет? Какая необычайная глухота, тупость, полудрема, в которой она существовала, могла до такой степени скрыть от нее мир? От ужаса перед этой мыслью Катя замерла. Так праздная, темна и тяжела, во мне душа безликая бродила… И целовалась у язычников с каким-то белобрысым красивым мальчиком, залезли в кусты, ходила потом окропивленная… А на Петренко даже не обращала внимания. Ну, щелкает фотоаппаратом возле, и все!..
А когда все ушли с бездника, остался помыть посуду. Утопил в жирной кастрюле свой мобильник, он у него на груди висел. Вся телефонная база пропала! Шутка ли — для фотокора? Вышли на балкон, смотрели в ночное небо, он говорил, что ему сорок, а семьи, ребенка нет. Кому все оставить? Рассказывал, как отделывает новую квартиру, на даче канализацию сам мастерил… «Так я его даже не оставила, думала, приставать будет, зачем мне? Поперся, в дым пьяный, к себе в Измайлово, через всю Москву, в третьем часу»…
Вернуться к реальности! Отогнать этот морок! Катя изо всех сил прижала к уху телефонную трубку. Слушала детский рев.
— Это дети, что ли, твои? — проговорила Катя занемевшими губами.
— У меня двое. Мне вот не попадалось таких мужиков, как твой Володя. Фартовая ты герла, фартовая. Я-то родила от своего хиппаря…
«Твой Володя». Катя болезненно перекосилась.
— Как только вырастила — не знаю. Машка кричит от голода — ей даешь грудь, а она все равно орет — молоко-то пустое. Потому что последний месяц я ела один рис. Говоришь своему: устройся куда-нибудь, а он: ты, мещанка недоделанная, не лезь ко мне со своими ничтожными просьбами. Я пишу великую книгу о роли человека в мироздании! Что делать? Ребенка за спину закинула, взяла дудочку — и в переход, собирать на хавку. Еще его, засранца, кормила… Ему сороковник стукнул — а он все волосатый ходит, с феньками по локоть. Я сижу дома с больным ребенком — а он идет проведывать, в него девочки семнадцатилетние влюбляются… Писатель! Опубликовал две статьи, и те в хипповском журнале. Одна называлась: «Роль травы в Библии».
— Какой травы? — не поняла Катя.
— Обычной. Каннабис. Анаша. Мол, там где в Библии сказано про древо познания — это на самом деле о траве сказано. Трава — это дерево, только ей вырасти не дают. Скуривают ее тут же… — собеседница кисло засмеялась. — На лето уезжали в Крым, жили на заброшенных дачах, без электричества. Муж семинары проводил по измененке…
— По чему?
— Ну, по измененке… Измененному состоянию сознания. Танатотерапию придумал. Кладут человека в спальник, в рот трубочку и зарывают на метр в песок. Песок сырой, давит на грудь, выбраться нельзя. Такой ужас! Сразу мозги на место встают. Даже от шизы помогает. Муж семинары проводит, умняки гонит, фрилавами занимается — а я, конечно, на набережную, аскать, в одной руке дудочка, в другой ребенок… Соберу к вечеру мелочи — и в Макдоналдс. Бывало, ребенок со столов недоеденные гамбургеры собирал. Осенью начинает ветер с моря дуть, дите хворает. Я говорю: пора ехать. А он: не хочу в Москву. Там не так работается, хочешь, — ищи зимнюю квартиру. Мол, у одного из наших семинаристов здесь дом есть, с печкой. Мол, закрути с ним фрилав, может, позволит зимой у него пожить, все равно в Питер скоро укатит. Я говорю: как это закрути? А он: с резинкой — не считается. Ты с ним не соприкасаешься. Это как мастурбация.
Хиппушка замолчала.
— Второй раз решила покончить с жизнью под колесами машин. В последний момент спохватилась, что на мне мамины трусы и драная майка. Меня ж в морге разденут! В другой раз не промахнусь! Придумала свой способ, верный. Он теперь на сайте самоубийц висит. И не где-нибудь, а в топе! Муж плел свою херню на семинаре по измененке, мне и влетело в голову. Инъекция бензина! Нет под руками — можно жидкость для зажигалок! Нет шприца — сойдет ингаляция! И мешок на голову, чтоб верняк. Легко! И обязательно в Крыму! Там и с Володей познакомились. Фестиваль снимать приехал. Увидела — сразу поняла: этот бы не позволил милостыню с ребенком просить. Мужик. Да на что я ему? Это ты у нас столичная журналистка, глаза, как у коровы. А что толку? По ходу, ты только отмазы лепить умеешь. И чего он на тебя повелся?
Катя услышала щелчок зажигалкой, затем выдох. Звон стекла о стекло. Кашель. Опять звяканье.
«Пьет». И, наконец, вспомнила эту девку. Ходила за Володькой по царицынской поляне такая тощая-тощая, белобрысая и вся в прыщах. Подносила зажигалку, только он потянется за сигаретой. Бегала за спиртным. Расстилала ему пенку, когда он сгибал колени, чтобы сесть. А «лепить отмазы» Катя и в самом деле была мастерица. Все казалось, следующий будет лучше, и в итоге — одна.
Катя изумлялась вновь и вновь. «Мужик. Не позволил бы милостыню просить». Да, да! Именно. Может быть, он был единственным мужчиной, которого ей довелось встретить. Выходит, прожила половину жизни, ничего в ней не понимая? А теперь одиночество, миомы, по утрам тоска такая, заброшенность, чувство обиды… что хоть… Бизнесмена бросила: он думал, что первая мировая была где-то в девятисотом году, а Рерихи еще живы. Тупой! Искусствовед, кстати, специалист по Рерихам, — только о своих Рерихах и трындел — в жопу эгоцентрика! Музыкальный критик опять не угодил — бесчувственный, как мороженая треска, а еще с тонкими материями дело имеет! Геолог не купил белую сумку, — жадный, — физик не подал нищенке в метро — черствый. А вот живет же эта баба со своим… как же его? Это даже не человек, а хумбаба в чаще кедровой.
Катя смотрела через окно на падающий снег, как будто бы впервые видела его.
И опять реальность вдруг разрезали — будто ножницами блеклую обертку — и с небес потек густой желтый свет, как лопнувший яичный желток.
И память, не державшая обычно даже фактов, как будто, чтобы доставить ей еще больше утонченных страданий, предоставляла все больше деталей, слов, запахов, осязательных ощущений…
Вспомнила, как обозвала Петренко «вонючкой», когда он опрыскался спреем от блох у дверей приюта для бомжей под Новым Иерусалимом, и то, как, в ответ на ее упреки, он стал прыскать на нее, и как назывался этот самый спрей — «Барсик». Сказал, что всегда с собой его возит. Там, в километре от приюта, за лесом, виднелись купола знаменитого монастыря, задуманного патриархом Никоном как подобие Иерусалима Небесного. Они золотились на солнце, как обещание счастья, и только такие тупые бесчувственные существа, как приютские, — и она, она, Катя, — ничего не видели, не хотели замечать!
В одуванчиковом поле валялись грязные дети. Три тетки — чеченка, русская и армянка — сидели за дощатым заусенчатым столом и перебирали лук размером с грецкий орех.
Чеченка бодро командовала другими, но как только Катя поднесла диктофон, тотчас же затянула с плаксивой интонацией профессиональной нищенки: «СВЧ-печку украли соседи, мешок картошки украли…» «Провода сельсовет отрезал…» — вторила ей русская так же заунывно и ровно, и было видно, что эти жалобы давно стали их единственной формой взаимоотношений с миром. В них звучало спокойное удовлетворение своей жизнью: да, нам плохо, но завтра будет не хуже, чем сегодня, и значит все идет хорошо. Армянка рассказывала, что в Москву ее вызвали сыновья, прижившиеся у москвичек. Москвичкам была не нужна свекровь, и она осталась здесь, хотя в Абовяне у нее был дом. «У меня в Армении и дом есть, и сад. Не знаю, почему не еду. Как-то привыкла здесь»… Деньги у содержателей приюта закончились, запал тоже, грантодателям все надоело, одни приютские были довольны. Собирали деньги по вокзалам, в метро.
Ступили на порог дома — доска на двух кирпичах. Сырое и темное обиталище дохнуло утробными запахами. Цементные стены, цементный пол с накиданными на него тюфяками. «У нас были нары, но мы их истопили зимой», — тянула чеченка.
Володя тряхнул своими цыганскими кудрями в сторону леса, — он был в ста метрах от дома, — и выкатил свои черные глаза ньюфаундленда.
Видно, лес был также недоступен приютским, как и блиставший за ним Новый Иерусалим.
Чеченка вынула шишковатые ноги из разбитых мужских ботинок и поставила их на землю рядом с керогазом, где варилась пшенка. Петренко щелкнул кэноном.
Катя стала карабкаться наверх по сбитой из кривых неструганых досок лестнице. Когда она обрушилась, Володя едва успел ее подхватить. Матерясь, он тащил Катю прочь, и наконец кинул на одуванчиковый луг возле дома, как мешок. Она еще подумала, вот грубиян. Опустился рядом. Смотрели в небо.
«Дети тоже постоянно с этой лестницы падают, — канючили где-то сзади, — починить надо. Некому»…
Как же так? Она совершенно не понимала того, о чем сама писала! Вот обвинила приютских в душевной лени — а сама почему не осталась тогда с Петренко? Ведь, когда бегали вокруг монастыря в языческих рощах, вязали ленты на ветки, она уже чувствовала, знала… Или не чувствовала?
А потом из кустов появился ее будущий муж, Антон, как всегда, выслеживающий ее. С всхлипами, выкриками, множеством лишних слов. Ей пришлось чего-то долго говорить, за что-то оправдываться… Она увязла в объяснениях. И, как обычно, уже вечером не могла вспомнить, что было причиной их дневной ссоры. Да, Антон не матерился бы, когда она свалилась с лестницы в приюте. Не напился бы в Чекалине, и им не пришлось бы всю ночь не спать, ловить попутки. Муж окружал ее заботой и лаской, но сама эта забота была какой-то липкой. Ей не хватало воздуха, свободы, самой жизни. Почему она не ушла тогда с Володей? Когда они стояли рядом, один большой и грустный, другой маленький, подвижный, шумный, в паутине слов, куда она вечно попадала — разве уже тогда она не почувствовала, с кем нужно быть? Из той же обреченности или лени, которая довлела и над приютскими, и над чекалинцами, она привычно потащилась за Антоном. Он все всегда делал за нее — наполнял содержанием их взаимоотношения, решал, куда они пойдут, будут ли жить вместе… С Володей надо было отвечать хотя бы за себя — ведь он ничего никогда не навязывал… Память на долгие годы похоронила этот майский день и другие поездки этого лета. Скрыла от нее все, что могло нарушить ее состояние анабиоза… Так праздная, темна и тяжела, во мне душа безликая бродила…
— Что, взвыла теперь? — добивала ее белобрысая. — Не себе, ни людям! Динамщица, вот кто ты! — она перешла на крик. — Если бы ты не лупила! Свои коровьи глаза! У меня бы теперь была! Другая жизнь! А зачем ты лупила?! Зачем лупила? Сама не знала! По привычке!
— О-ой-ой…, — Катя осела на пол кухни, все также держа в руке телефонную трубку.
— Я бы спасла его от раннего ин…фаркта! — Катина собеседница изрядно набралась и постоянно икала. — Мужик умер в й! сорок один й! год! От пьянки! Я бы не позволила ему пить! Й! Моему уже сорок пять! Й! А он только и может, что пилить вены в обезьяннике. А Петренко й! сделал за жизнь миллион кадров! Ми…й! миллион! М…ть… три ми! миллиона.
Катя зарыдала. Страстно, громко, с переливами.
Хиппушка ей подвывала.
— Ладно…— всхлипывала она. — Пригрузила я тебя. Прости меня… Й! Это я так… ничего бы у нас с ним все равно не вышло бы. Й. На кой я ему?
Пришла спасительная мысль!
И Катя ему не нужна бы была! Он быстро жил! Сегодня Багдад, завтра Белград, послезавтра Грозный. И еще тусоваться успевал. Гостей принимал. Готовил хорошо… Он скоро бы понял, что Катя не поспевает за ним, и соскучился. Ничего не получилось бы.
Однако утешить себя не удавалось.
Не считала Петренко за мужчину потому, что он был толст, пил и матерился. Вышла за адвокатишку, чистенького, с правильной речью. А то, что он в детстве под стол прятался, когда отец мать избивал, и в расчет не брала. Мог ли он, такой, поехать в горные районы Афганистана, к талибам? Да ей это и неважно было. Главное, чтоб с ней сюсюкали. Антон был такой же бездарный, как она сама. А это и есть главное открытие сегодняшнего дня, а может, и всей жизни…
Петренко… Ну да, был грубоват, не церемонился с бабами. Ну а кто сказал, что мужчина должен быть таким, каким его хочет видеть женщина?
За полночь Катя перезвонила хиппушке:
— Нашла я твой способ на сайте. Нет больше его. Повезло, разыскала редактора.
— Тебе всегда везет, фартовая ты девка, но дура! ..Спасибо, сестренка.
Оргкомитет конкурса